ИСТИНА

Дитрих фон Гильдебранд
Перевод с немецкого
А. И. Смирнова

(OCR: www.agnuz.info and SergeyAl: www.i-text.narod.ru)

МИЛОСЕРДИЕ
Милосердие является в особом смысле божественной добродетелью. Если смирение — это специфически тварная добродетель и о нем применительно к Богочеловеку можно говорить только по аналогии, то милосердие является специфически божественной добродетелью: у человека наблюдается лишь ее подобие. Милосердие — это прощающая любовь абсолютного Господа, сущности всех ценностей, которая снисходит к нам, даже если мы ее совершенно не заслужили. Оно ярче всего проявляется в отношении к грешному человеку. Ни одна притча не дает такого отчетливого представления о милосердии, как притча о блудном сыне. Поведение отца, который спешит навстречу своему раскаявшемуся сыну и даже жертвует ради него своим лучшим тельцом, говорит нам о собственно милосердной любви. Да и все Евангелие в целом дышит милосердием. Божье милосердие составляет основу христианского Откровения. Оно отменяет античную картину мира, в которой является противоречием Бог, снисходящий к нам в Своей любви; оно раздражает фарисеев, которые надеются только на справедливость закона. Милосердие Божье — это ключевое слово Евангелия: о милосердии нам говорит трогательная притча о самаритянине; о нем напоминает нам притча о хозяине, простившем долги своему работнику; оно потрясает нас в рассказе о крестной смерти Господа, который, умирая, молится за своих мучителей.
Но Евангелие — это не только манифестация Божьего милосердия, но и требование быть милосердным. Преображение во Христе требует, чтобы мы приобщились и к этой божественной добродетели. Иисус говорит на пиру в доме Левия: «Милости хочу, а не жертвы» (Мф. 9, 13); милосердные люди особо угодны Богу, более того, наше милосердие является условием того, что и к нам Бог отнесется милосердно: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».
Первый вопрос, возникающий при рассмотрении милосердия, — это вопрос о различии милосердия и любви. Очевидно, милосердие является также и любовью, но оно не просто любовь, а особый вид любви. Своеобразие милосердной любви проявится ярче всего в том случае, если мы примем во внимание, что такая любовь всегда предполагает miseria, какую-нибудь тяжелую нужду у того, на кого она направлена. В общем случае это не свойственно любви. Не такова любовь между лицами Святой Троицы; также и любовь супругов или двух друзей не связана с милосердием.
Милосердие предполагает miseria у того, кого человек объемлет своей любовью; кроме того, оно имеет характер чувства, на которое другой человек не вправе претендовать: это жест совершенно особого снисхождения. Можно предположить, что милосердие — это то же самое, что сострадание. Однако это не так. Во-первых, сострадание всегда имеет отношение к какому-то конкретному человеческому несчастью. Мы сострадаем больному, бедному, подвергшемуся тяжелым испытаниям. А милость, милосердие всегда имеет отношение к конкретно проявляющейся miseria всего человеческого существа. Подлинным объектом милосердия является общая беспомощность и немощность падшего человека: страдание здесь понимается только как выражение общей miseria, свойственной метафизическому положению падшего человека. Милосердию открывается та бездна, в которой находится человек, и благородство его богоподобной личности особенно ярко сияет ему на этом фоне. Взгляд милосердного проникает глубже, чем взгляд сострадающего, он видит творение в свете его метафизического положения, он рассматривает ту или иную ситуацию in conspectu Dei. Это придает милосердию торжественные, героические черты, несвойственные состраданию.
Во-вторых, истинное сострадание всегда полно боли — сострадающий нам всегда страдает вместе с нами. Он входит в положение страдающего. А милосердие само по себе не является страданием, иначе бы Бог, пребывающий в Своем безграничном блаженстве, в котором нет и тени страдания, не мог быть милосердным. Милосердный не втянут в ситуацию страдающего, он особым образом господствует «над ней».
Это автоматически приводит нас к третьему признаку, отличающему милосердие от сострадания. Сострадание всегда предполагает ситуацию, общую для всех людей, оно имеет место inter pares, между равными. Милосердие же всегда предполагает превосходство милосердного. Хотя он интенционально и объемлет страдание другого человека, но сам занимает позицию вне этого страдания — выше его. Поэтому в любом милосердии заключен акт снисхождения: милосердный, любя, склоняется к несчастью. В сострадании отсутствует такое снисхождение; если оно вкрадывается, это означает фальсификацию сострадания: истинное сострадание превращается в то высокомерное отношение, которое воспринимается человеком, которому сострадают, как оскорбительное. Ибо сострадание — это специфическое выражение солидарности всех людей в беде, специфическое уравнивание себя со страдающим человеком. Оно, как мы видели, всегда формально связано с каким-либо частным человеческим горем, но при этом исходит из ситуации, общей для всех людей. Напротив, милость по своей сути возможна только исходя из Бога — она является своеобразным приобщением к первоначально присущей лишь Богу способности снисходить в своей любви. Поэтому она представляет собой именно сверхъестественную добродетель, которую можно реализовать только исходя из христианского этоса; любая попытка осуществить ее на чисто естественном уровне — в смысле снисходительного сострадания — приведет к чему-то негативному, недостойному.
Далее, сострадание как собственно человеческая позиция предполагает ранимое человеческое сердце. В сострадании заключено специфическое понимание страдающего, оно подразумевает наличие у занимающего равную позицию человека особого «органа понимания». Милосердие же представляет собой гораздо более духовный ответ. Хотя в нем также заключено окончательное «понимание», но это понимание присуще только тому, кто объемлет нечто как бы сверху, кто понимает его еще лучше оттого, что стоит над ним: так и Бог ближе к нам, чем мы сами, именно потому, что бесконечно превосходит нас. Поэтому вначале мы и сказали, что милосердный господствует над ситуацией в целом, поскольку рассматривает ее в Божественной перспективе и, приобщаясь к Богу, объемлет ее сверху.
Наконец, милосердие предполагает ситуацию, в которой мы благодаря своему вмешательству можем что-то изменить. Прежде всего это можно сказать в отношении Бога; у нас, людей, это имеет место в очень ограниченных рамках. Напротив, сострадание не связано с данным условием. Если, например, человек тяжело переживает смерть близкого, то мы можем глубоко ему сострадать, а для реализации милосердия основания здесь отсутствуют. Этот момент тесно связан с тем, что милосердный всегда должен иметь «превосходство». Милосердие предполагает возможность как-то помочь, управлять ситуацией «сверху». Милосердным может быть только тот, кто имеет возможность простить долги, кто в состоянии, как здоровый, помочь больному, кто в силу своего священнического сана способен лечить душевные раны, кто может отказаться от каких-то прав и справедливых требований в угоду другому человеку. Тем самым милосердие четко отличается от сострадания.
Милосердие представляет собой специфическую антитезу строгой справедливости. Противоположностью справедливости является не просто любовь, как часто думают, а милосердная любовь. Последняя никогда не задается вопросом, что именно заслужил человек. Преизбыток любви выходит за эти рамки. Мы хорошо знаем, какова была бы наша судьба, если бы Бог поступал только по справедливости: «Если ты, Господи, будешь замечать беззакония, — Господи! кто устоит?» (Пс. 129, 3). И тем не менее этот «выход за пределы справедливости» не имеет ничего общего с несправедливостью. Милосердие является антитезой справедливости не в том смысле, что пропадает ценность последней. Оно содержит в себе ценность справедливости per eminentiam, на более высоком уровне. Все то, что составляет ценность справедливости, в еще большей мере содержится и в милосердии. Бог не прекращает быть справедливейшим, будучи при этом милосерднейшим: «Царь грозного величия, бескорыстно спасающий тех, кого хочешь спасти, спаси меня, источник милосердной любви!» (Dies irae). То, что так обстоит дело в Боге, в абсолютно простом Боге, который объемлет собой все богатство бытия и в котором имеет место coincidentia oppositorum (совпадение противоположностей), увидеть нетрудно. Однако как соотносится со справедливостью наше милосердие? Как выглядят ситуации, в которых мы сами обязаны проявлять милосердие?
Милосердие проявляется двояко. Во-первых, оно обращено к тем людям, к которым у нас есть претензии: это может быть связано с денежными или какими-нибудь другими долгами, или с тем, что они несправедливо с нами поступили.
Кроме того, оно может быть направлено на людей, которые находятся в беде и перед которыми мы при этом не имеем никаких особых обязательств, вытекающих, например, из нашего служебного положения или из «логоса» определенных отношений. Скажем, милосердие может быть обращено на чужого человека, который тяжело заболел, или терпит большую нужду, или всеми гоним, презираем.
Сначала мы рассмотрим первый вид милосердия. В этом случае милосердие предполагает отказ от какого-либо собственного права. Человек выходит за рамки справедливости, если речь идет о его собственной персоне. Но если мы, например, выступаем в качестве посредника в деле других людей, то не можем выходить за рамки справедливости. Мы не можем просто простить находящему в нужде то, что он задолжал тому, кто в нужде не находится. Мы можем принять во внимание особые обстоятельства, мы можем убеждать заимодавца быть милосердным, но это не та ситуация, когда мы можем просто сменить гнев на милость. Если же, напротив, заимодавцем являемся мы сами, то милосердие может иметь место. Но даже и тогда это не означает, что прощение долгов является милосердием или что такое прощение всегда правильно. Во-первых, речь должна идти о долгах бедного; мы должны иметь преимущество не только в правовом смысле, но и во всем остальном. Очевидно, прощение долгов богатому человеку не имеет ничего общего с милосердием. Здесь miseria (бедственность) должна заключаться не только в слабости позиции, которую по отношению ко мне занимает человек в результате того, что задолжал мне, — она должна быть присущей всему его положению. Во-вторых, другому не должно пойти во вред мое великодушие. Случается, что люди спекулируют на великодушии. Тогда наша услуга только укрепит их неблаговидные умонастроения. Наша твердость в этом случае может послужить им благотворным уроком. А прощение долгов было бы неуместным мягкосердечием и слабоволием. Необходимо четко отличать милосердие от многих установок, которые, не имея с ним никакой внутренней связи, тем не менее смешиваются с ним поверхностным наблюдателем.
Есть люди, которые слишком слабы, чтобы защищать свои права. Они боятся споров, любой формы противостояния, они не чувствуют себя настолько сильными, чтобы вступать в конфликт. Будь то в результате страха, беспомощности, инертности — в любом случае отказ от своих прав является у таких людей следствием не любви, а слабости. Они боятся защитить свои права не из сострадания к другому человеку, а из желания избежать неприятностей, которые могут потребовать энергичных действий. Такие люди скорее откажутся от многого, возьмут на себя большие материальные и моральные издержки, чем вступят в борьбу. Пугаясь любого конфликта, они сразу же считают свою позицию более слабой, если вынуждены чего-то требовать. Отличие от милосердия очевидно.
Но никак не милосердны также и люди, которые ни в чем не отказывают из так называемого «мягкосердечия», не любят причинять неприятности другим. Они не стоят над ситуацией, они не исходят из настоящей любви, стремящейся прежде всего к спасению ближнего, а уступают из жалости; они неспособны оценить общую ситуацию, проявляют жалость только в данный момент и не думают о человеке в целом. Это неупорядоченная жалость, проистекающая не из конфронтации с Богом и Его святой волей; в противоположность специфически исходящему из Бога и Его любви милосердию, она подчиняет нас сиюминутному и делает жертвой чистой случайности. Это жалость медсестры, тайно подсовывающей шприц морфинисту, которого следует отучать от наркотика.
Наконец, встречаются люди, которые стесняются настаивать на своих правах из благородства, из прирожденного великодушия. Они чувствуют неловкость, если им приходится использовать свое положение начальника, кредитора, оскорбленного. Они пренебрегают своей обязанностью сделать выговор человеку, что-то потребовать от него, даже если это пошло бы ему на пользу. Это тоже никакое не милосердие. Ибо последнее проистекает только из подлинной любви, для которой на первом плане стоит спасение ближнего, а не трудности, связанные с защитой собственных прав. Милосердный именно своим приобщением к Божественной любви выходит из собственной природы; узкий взгляд на ситуацию, когда мы на все смотрим лишь собственными глазами, исчезает, и естественная тенденция, какова бы она ни была, больше не играет никакой роли.
Поэтому милосердный отказывается от своих прав только тогда, когда не причиняет этим морального ущерба должнику. И отец в притче о блудном сыне устремляется навстречу сыну только тогда, когда тот, раскаявшись, возвращается к нему, следовательно, после того как несчастья, выпавшие на долю сына, заставили его образумиться и возвратиться домой. Но если бы он поддержал сына, когда тот растратил свое состояние, то сын не образумился бы, а только еще больше укрепился в своей греховной распущенности. Милосердный никогда не поступает, как жалостливый, который, так сказать, наносит «удар в спину» руководству Бога тем, что сменяет гнев на милость, не принимая во внимание состояние души ближнего.
Теперь мы обратимся ко второму основному проявлению милосердия. Оно направлено на находящегося в беде человека, по отношению к которому у нас нет никаких особых обязательств. Само собой разумеется, нас впрямую касается несчастье, случившееся с нашим супругом, ребенком или подопечным. В этом случае другой человек рассчитывает на нашу деятельную помощь, на наше участие. Там, где наша посильная помощь входит в круг наших обязанностей, не может идти речи о милосердии, по крайней мере пока мы остаемся в рамках наших обязанностей. Но если речь идет о чужой беде, которая в формальном смысле не касается меня, — если я, как самаритянин, нахожу на дороге раненого, встречаю отчаявшегося, нищего, который обращается ко мне за помощью, то тогда есть повод для актуализации милосердия — для того излияния снисходящей любви, преодоления рамок строгой справедливости, прорыва доброты, которая поднимает находящегося в беде и привлекает к себе.
Существуют различные антитезы милосердию.
Самой радикальной является жестокосердие, явно выраженное равнодушие к горю ближнего, позиция человека, ожесточенного в своей алчности и гордыне. Жестокосердного ничто не трогает, он не знает жалости, не говоря уже о милосердии. Он холоден, черств; он враждебно встречает каждого, кто взывает к его милосердию.
Другой антитезой является тип человека, который настолько погряз в своей алчности, что совершенно равнодушен к чужому горю. Он скорее бесчувствен, чем холоден и черств. Полное отсутствие чуткости, способности к ценностному ответу, полная подчиненность собственным интересам делают его непроницаемым для чужой беды. Это евангельский богач, оставляющий бедного Лазаря в нужде, а сам живущий в изобилии.
Наконец, существует тип человека, наслаждающегося своим превосходством, которое ему обеспечивают долги окружающих. Его меньше волнует содержание собственных требований, ему нетрудно отказаться от материальной выгоды, но он желает держать в зависимости других людей. Поэтому он будет настаивать не столько на выполнении своих требований, сколько на сохранении их в силе; более того, он будет стремиться к тому, чтобы поставить в зависимость от себя как можно большее число людей. Ибо ему приятно видеть их в своей власти, он наслаждается тем, что они просят его, ему доставляет удовольствие оставлять их под дамокловым мечом. Также и здесь проявляется особый вид противоположности милосердию, которое не только прощает долги находящемуся в бедственном положении, чтобы не усугублять его положение, но и стремится снять с него гнет вины. Невеликодушный человек, никогда не прощающий несправедливости, никогда «не списывающий» чужой вины таким образом, чтобы другой человек не чувствовал своего подчиненного положения, наоборот, наслаждается своим более высоким положением и постоянно пользуется собственным превосходством над подчиненным. Он постоянно дает ему понять, что выше его. Даже когда речь идет о моральном, интеллектуальном, хозяйственном или социальном превосходстве, он постоянно дает почувствовать свое преимущество и наслаждается, когда окружающие страдают от сознания собственной неполноценности. Такая позиция является специфической противоположностью великодушию, но вместе с тем a fortiori (тем более) — и милосердию.
Быть милосердным — это значит быть и великодушным и никогда не злоупотреблять своим преимуществом, даже ради объективной ценности. Несмотря на все наше превосходство, будь то в нравственном, интеллектуальном, физическом или денежном отношении, мы должны не только не пользоваться своим превосходством, но и всячески избегать того, чтобы человек почувствовал свою неполноценность; мы должны настолько привлечь его своей любовью, чтобы у него пропала всякая скованность и сознание собственной ущербности. Это не означает, что мы должны забыть об обязанностях, вытекающих из нашего превосходства; мы не имеем права нивелировать иерархию, созданную не нами, а Богом. В противном случае мы упустим предоставленную нам в этой ситуации Богом возможность помочь другому человеку. Но мы должны дать ему почувствовать его слабые стороны только тогда, когда этого требует забота о его душе.
Наконец, специфическую противоположность милосердию представляет собой позиция того, кто признает все нравственные обязанности лишь настолько, насколько они могут быть юридически сформулированы. Он, возможно, будет с величайшим усердием заботиться о человеке, который формально доверен ему, а человек, не являющийся его подопечным, не существует для него. Это тип корректного человека, который хочет быть безупречным перед своей совестью, который наслаждается сознанием того, что он выполняет все находящееся в рамках строгих требований законной справедливости. И этого ему хватает вполне. Вот до этой черты, и ни шагу дальше. У него нет никакого действительного интереса к реализации чего-либо ценного, никакой настоящей любви к ближнему, а только высокомерная по существу заинтересованность в том, чтобы исполнить свой долг, быть справедливым перед самим собой. Встретив нуждающегося человека, он может сказать себе, что это его не касается, что он не принимал на себя никаких обязательств в отношении его. Он может спокойно смотреть, как рядом с ним гибнет человек, и не вмешиваться, поскольку этот человек не был отдан на его попечение. Он никогда не простит долга: ведь он вправе потребовать его вернуть, так кто же вынудит его отказаться от своего права?
Наряду с этим типом человека-фарисея, который по существу интересуется только своей безупречностью, а не ценностью как таковой или благом другого человека, встречаются и люди, которые, хотя и без самодовольства, но настолько влюблены в юридические категории, что не имеют понятия о том, что такое выйти за пределы юридически запрещенного. Это тип трезвого человека-бюрократа, который с величайшим тщанием выполняет все то, что является юридически обязательным, но никогда не выходит за эти рамки. Он заранее задает себе вопрос: относится ли это к его формальным обязанностям? — и он никогда не пренебрегает законом ради находящегося в бедственном положении, поскольку не чувствует себя юридически ему обязанным. Такая позиция выражается в поговорке: summum ius, summa iniuria — высочайшая законность влечет за собой величайшую несправедливость.
Милосердный не преувеличивает различия между тем, что является строго обязательным, и тем, что таковым не является. Это не означает, что он не относится серьезно к понятию обязательного, — однако оно ни в коем случае не препятствует его любви.
Милосердие свойственно только тому, кто все рассматривает in conspectu Dei, в масштабе сверхъестественного. Кроме того, оно предполагает внутреннюю мягкость, отсутствие в сердце ожесточения. Любой рубец, травма, оставленная переживанием, которое мы не привели в порядок перед Богом, затрудняет излияние милосердия. Да и все формы внутренней несвободы — страх, отвращение, обидчивость, предубеждения — мешают милосердию. Ибо любая несвобода сковывает нас и не позволяет «встать над ситуацией», что является условием милосердия. Приобщиться к этой специфически божественной добродетели может лишь тот, кто достиг сверхъестественной независимости, проистекающей из истинной свободы, характерной для человека, ищущего только Царства Божьего и его правды и во всем надеющегося не на собственные силы, а на Бога. А эта святая независимость с необходимостью предполагает смирение. Только смиренный по-настоящему мягок и свободен от всякого ожесточения. Здесь мы с особой отчетливостью видим то общее значение, которое имеет смирение в качестве условия приобщения к божественной жизни. Эта самая высокая тварная добродетель является необходимым основанием нашего приобщения к специфически божественной добродетели. Мы должны отказаться от себя, прежде чем нас наполнит Христово милосердие. Мы можем повторить вслед за св. Иоанном Крестителем: «Ему должно расти, а мне умаляться» (Ин. 3, 30).
Милосердие — это специфически сверхъестественная добродетель, которая может расцвести только в человеке, живущем Христом. Поэтому она, как никакая другая добродетель, с непреложностью свидетельствует о жизни во Христе. Отсюда вопрос о том, милосердны ли мы, должен играть решающую роль при исследовании собственной совести. Как часто мы упускаем возможность проявить милосердие, как часто мы проходим, словно фарисеи, мимо страждущих, не помогая им, поглощенные своими делами, ограниченные в своей несвободе! А мы должны были бы чаще всего вспоминать именно об этой добродетели, благодаря которой мы ежеминутно существуем. Мы живем милосердием Божьим, им преисполнена вся наша жизнь, оно есть та первичная истина, на которой покоится все существо христианина: «Славьте Господа… ибо вовек милость Его» (Пс. 135, 1).