Евгений Горячев
Смысл жизни связывают с тем, что у человека есть какие-то ценности, но они могут быть у каждого свои или одинаковы для людей в какой-то период времени. Давайте, с этого и начнем разговор: может быть такое, что сегодня у нас одни ценности, а сто лет назад были совершенно другие или они у людей всегда одинаковые?
Лев Толстой в «Исповеди» писал о том, что «люди для чего-то живут. Если бы они не знали, для чего жить, они бы просто не жили бы». Но, конечно, если начинать копать глубже, то мы понимаем, что человек один и тот же. Всегда. А вот критерии оценки своей жизни, расстановка приоритетов – она, конечно, отличается. Кажется, Иван Бунин говорил о том, что «русский человек, как дерево, из него и дубину, и икону можно сделать. Все зависит от того, кто это дерево обрабатывает: Емельян Пугачев или Сергий Радонежский». На примере этого высказывания мы понимаем, что жизнь, скажем, христианской цивилизации, европейской, американской и русской, как части европейской, может быть оценена по тому, какими святынями вдохновлялись люди, живущие на этих территориях. Потому что для периода Крещения Руси – это одни ценности, для Московского периода под игом татаро-монголов – это другие, Петровский период – третьи, но все они пронизаны христианским началом. И только оказавшись в советском периоде, притом, что была попытка сохранить христианскую нравственность, отказ от религии, от веры привел к тому, что советский человек все-таки качественно стал отличаться от русского, живущего когда-то на этой территории. Не только во внешнем виде, но и в своих культурных парадигмах, потому что, как бы мы ни восхваляли этот период, говоря, что в нем было много хорошего, все-таки Пушкиных, Достоевских, Толстых, Рахманиновых, Антокольских этот период не родил.
Мне очень нравится мысль, что даже если в советский период человек полетел в космос, то одно это достижение никак не может быть сравнимо с тем, что в это время сотни тысяч гибли в ГУЛАГе.
Да, нивелировка не то что смысла жизни, а жизни как таковой, ее уничтожение, почитание человека за ничто, ради общественного или государственного блага. Эта проблема, с которой столкнулись наши предки, и сейчас мы этот период переживаем, к сожалению, очень болезненно.
Какие ценности у современного человека в России и чем они отличаются от ценностей, которые были сто лет назад?
Рефреном через всю европейскую цивилизацию на протяжении всей ее истории проходит борьба между общественным и частным, между государством и личным я. Не нужно быть очень умным, чтобы понять, на какую чашу весов складывались расстановки акцентов в нашей с вами истории. Иногда это было очень естественно, гармонично, скажем, для Карамзина. Или для Пушкина: «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!» Мы одно любим, одного желаем – любим Отечество, желаем ему благоденствия. Когда парадигма изменилась – культурная, религиозная – мы видим, что люди могут желать частного в противовес общественному по нескольким причинам. Допустим, в эпоху тоталитаризма. Или человек космополит по убеждениям и говорит, что он гражданин всего мира. Но, как правило, людям свойственно ценить и отеческие гробы, и родное пепелище, поэтому если он переквалифицируется, переориентируется в частную жизнь, то это может происходить не в эпоху тоталитаризма только по одной причине. Он чувствует, что он государству неинтересен, и тогда волей или неволей он склоняется к тому, чтобы отстаивать частное благо в противовес государству. Люди ведь не глупы: как бы их ни пытались обмануть, они мыслят критически и те лозунги, которые спускаются в такие периоды сверху, их не вдохновляют. Они сравнивают жизнь в родной стране с жизнью западного зарубежья, с той же Америкой, и начинают мыслить непатриотично. По одной простой причине: они чувствуют себя обманутыми. Фраза Кеннеди: «Пусть сегодня никто не говорит, что сделала для него Америка. Пусть каждый спросит себя, что сделал он для Америки» – вызывает отзвук в душе человека только в том случае, если в предшествующий период он чувствовал, сколь много эта страна делала для него лично. А если этого нет, тогда он выбирает частное благо.
Вы считаете, что был период в нашей истории, когда люди почитали смыслом жизни служение Отечеству, а в советский период этот смысл жизни был заменен смыслом жизни для себя? Эта мысль очень непопулярна сегодня у наших соотечественников.
Понимаете, пропаганда может быть устроена так, что тебя могут убедить в том, что ты счастлив, отсекая тебя от других народов. Песня: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек» – она ведь тоже являлась пропагандой. Но люди, мыслящие критически, помнящие что-то о своем прошлом, конечно не обольщались. Кажется, Иван Солоневич сказал о своем переживании советского периода следующим образом: «Когда от тебя под стволом пистолета требуют снятия штанов – это еще можно вытерпеть, но когда от тебя при этом требуют еще энтузиазма – это отвратительно». Мне кажется, многие люди понимали, что энтузиазм, который требовался от них, был невыносим, потому что они чувствовали себя все-таки униженными. Хотя, опять-таки, какое поколение спросить.
Как Вы считаете, для нашего поколения, для наших с вами современников, все-таки главные ценности – это частные? То есть моя личная жизнь, семья, мой маленький круг, моя работа, увлечения, друзья, может быть, даже социальная деятельность. Здесь возникает вопрос: зачем еще какие-то ценности, святыни, о которых говорит Церковь, когда смысл жизни уже обрисован, ограничен?
И в этом нет ничего плохого. Более того, мне кажется, что когда человека подгоняют только в частное, опять-таки потому что он неинтересен государству, он склоняется к этому отчасти вынужденно, отчасти добровольно. Потому что для нас дом, семья, работа, воспитание ребенка, разбивание сада, как в поговорке говорится, – это вполне естественно. Так же, как прямо ходить, общаться, потреблять пищу, дышать воздухом. Наверное, прав поэт, который сказал: «И две женщины мне до могилы выше маковок белых церквей — мне одна этот мир подарила, а другая – троих сыновей». То есть вот он – частный идеал, который человек отстаивает как высшую свою святыню. Повторяю: в этом нет ничего плохого. Церковь не нападает на таких людей как обывателей, потому что сама благословляет праздники, связанные с жизнью отдельного человека: крестины, венчание, какие-то другие семейные торжества. Наконец, проводы человека в последний путь, которые тоже происходят частным образом.
Смотрите, как все сошлось: вроде бы и частная жизнь, личные ценности – хорошо, и Церковь их благословляет, а начали Вы с того, что когда-то у нас была ориентация, что смысл жизни – это общественное и государственное благо.
Дело в том, что это частное благословление не является приоритетом в церковном выборе по одной простой причине: люди, которые просят этого благословления у Церкви, они уже веруют. И в Бога, и с Церковью они как-то себя связывают, но попытайтесь их от религиозного смысла оторвать и поставить в такой вакуум, где семья ценна сама по себе, где ребенок ценен сам по себе, где работа ценна сама по себе и никакие другие смыслы не нужны. И сразу же начнутся наши вопросы. Вопросы эти связаны с тем, насколько это может быть названо смыслом, если все это разрушимо временем и смертью. Тогда действительно между жизнью отдельного человека и жизнью животного не пролегает глубокой разницы. Вырастет лопух на могиле и непонятно для чего этот человек жил. Не важно: полагал ли ты свою жизнь в творчестве, в искусстве, в какой-то политической или правовой созидательной области или ты просто был домохозяйкой, рядовым рабочим – одинаково все это может обесцениться смертью. Как говорил Сергей Булгаков: «И гения череп – наследие червей». Разве сила, бессильная перед смертью, в самом деле, сила? Разве обезображенный труп есть, в самом деле, красота? На какую бы ценность мы ни надавили, говоря о том, что она первостепенна, как жмут на кнопочки, всякий раз мы это пропускаем через критерий времени и смерти. И мы видим, что все рушится, если нет божественного начала. Это печально, но это действительно так.
Вы сказали, что смерть может обесценить то, что казалось ценным само по себе, а я приведу пример проще. Это развод. Очень многие люди, когда создают семью, думают, что стоят на пороге счастья, это смысл их жизни. Когда происходит развод, у человека рушится все. Как он думает, для чего все это было?
Можно посмотреть шире. Развод ведь может быть не только с другим человеком. Человек может разойтись с профессией, человек может разойтись с другом, человек может разойтись со своим начальством, в конце концов, он может разойтись с самим собой. И вот что делать в этом случае?
Об этом мы поговорим в следующих программах.
О ценностях общих и частных
В прошлый раз мы начали беседу с отцом Евгением на сложную тему о смысле жизни и человеческих ценностях, но, пожалуй, самым острым вопросом было разграничение ценностей частных и общих. Попробуем разобраться в этом поподробнее.
Я хотел бы начать сегодняшнюю передачу с интересного заявления. Согласитесь, уважаемые соотечественники, если спросить в лоб каждого из нас: «Для чего ты живешь?», вопрос покажется не корректным, а кому-то даже обидным. Прячась от этого вопроса, можем направить его к обращающемуся, сказав: «А ты для чего живешь?» Пожалуй, чтобы выяснить ответ на этот вопрос, нужно поставить его несколько иначе: «А что ты будешь делать, если узнаешь, что сегодняшний день в твоей жизни последний?» Если человек не будет лгать и положа руку на сердце скажет, что я, пожалуй, сделаю то-то и то-то, то вот на данный момент признание в чем-то и будет его нынешним смыслом жизни.
Еще есть такая история: когда горит дом, то что человек прежде всего пытается спасать? Кто-то спасает драгоценности, кто-то спасает ребенка, кто-то спасает какие-то семейные реликвии, – вот так выясняется, что для человека самое главное. Может быть, представление о последнем дне жизни тоже из этой парадигмы?
Но, согласитесь, представить – это одно, а оказаться в этой ситуации – это совсем другое. Например, Вы говорили о том, благословляет ли Церковь общественное, именно как Церковь. Я припомнил Александра Невского. Вы все помните, что он, волею обстоятельств, своего статуса и призвания, не вылезал из седла, постоянно ездил в Орду, решая какие-то государственные проблемы, но когда наступил его смертный час, он принял монашество. Это говорит о том, что, не отказываясь от своей политической деятельности, как христианин он все-таки сердце свое полагал в другом.
То есть Церковь считает, что главное в жизни человека – это все-таки частное? Личные ценности все равно важнее, чем общественные и государственные?
Я думаю так. Богу, и соответственно Церкви, не безразлична каждая отдельная душа. Вспомните слова Христа о том, что «одна заблудшая овца, но покаявшаяся, дороже девяноста девяти непокаявшихся, потому что они считают себя праведниками».
Можно понять, что одна овца дороже, чем стадо?
Не совсем так. Я думаю, что здесь речь идет о человеке, который настолько завяз в греховной жизни, что даже в раю его покаяние вызвало восторг и удивление, потому что казалось, что он уже не может обратиться. Я хотел бы вернуться к началу и сказать, что если расставить акценты в приоритетах общественного, государственного над частным, то, мне кажется, это будет благом только в одном случае: если будут утверждаться ценности, неразрушимые временем и смертью. Например, человек своей деятельностью отстаивает величие своей страны, причем, не унижая другие страны, а, допустим, своим культурным и политическим потенциалом. Но возникает вопрос: кто-нибудь помнит строителей Великой китайской стены – проектантов, исполнителей? Поэтов Месопотамии? А ведь когда-то они думали, что это сохранится в веках. Знаете, один арабский поэт сказал: «Во рту у муравьёв текут, дробятся лики красавиц и царей, забытых под землёй». Это мы можем перенести и на частную жизнь. В истории, с одной стороны, сохраняются деяния и сооружения, но только потому, что мы соприкасаемся с этой историей на протяжении нескольких тысячелетий.
Разве это христианский взгляд? Китайцы построили огромное сооружение – разве это смысл христианской жизни? Разве не смысл христианской жизни – я, моя душа?
В том-то и дело. Мне как раз кажется, что построить стену недостаточно. Представьте, даже если бы осталось имя, вы попали в музей мировых искусств, мировой культуры и, допустим, там осталось нечто, что важно для всех поколений, скажем, колесо. И под ним подпись: «Иванов Иван Иванович». Можем ли мы сказать, что сохранившееся колесо описывает исчезнувшую личность? Можно ли сказать, что, глядя на колесо, я могу судить о том, что человек любил, от чего страдал?
А если сам «Иван Иванович» считает, что для него достаточно надписи в музее, как смысла его жизни?
Об этом можно сожалеть. Кто-то сказал: «Шекспир будет жив в игре актеров», а другой человек скептически возразил: «Забыли спросить Шекспира – согласен ли он на такое бессмертие». Поэтому, мне кажется, изобретения недостаточно. Важно, чтобы сохранилось нечто, не разрушимое временем. Посмотрите, если теперь от общественного, такого динамичного отношения к истории обратиться к частному, то мы видим ту же самую черную дыру, которая поглощает и царства, и царей, говоря словами поэта. Например, когда умираем мы или кто-то из наших родственников, что происходит? Происходит отсеивание нужного от ненужного. Мы входим в права наследства и берем какие-то материальные ценности, а потом перебираем личное – фотографии. И вот какая-нибудь не очень разборчивая невестка моего прапраправнука выбросит в помойное ведро, вместе с очистками от селедки и картофельной шелухой, последнюю память обо мне – мои фотографии. Казалось бы, чтобы этого избежать, нужно что-то создать. Такую славу – хоть Геростратову, хоть Микеланджело – что временем бы не разрушилось, но, повторяю, время разрушает все. Поэтому ни общественное, ни частное, в отрыве от божественного, не стоит того, чтобы это утверждать. Я помню, один мой знакомый рассказал о том, что он пришел к вере и впоследствии стал священником, именно потому, что столкнулся с бессмыслицей биологического круга человеческой жизни. Я не говорю о том, что муравьи, или пчелы, или бобры страдают от того, что им приходится рождаться, отстаивать территорию, вступать в брак, вынашивать потомство, а потом увядать и умирать. Но то же самое происходит у человека, если он оторван от высших ценностей. Вот этот мой знакомый говорит, что в библиотеке Академии Наук он столкнулся в жаркий летний день со стариком, который спросил у единственной девушки на абонементе: нет ли у нее Екклесиаста или «Исповеди» Блаженного Августина? Это было советское время, и эти книги были в спецхране. На что удивившаяся девушка сказала: «Нет». И тогда этот старик громыхающим голосом, потому что он оглох и плохо слышал самого себя, с тяжким вздохом выговорил: «Девушка, я прожил жизнь и не знаю зачем. А у вас ничего нет». Он не был инвалидом, он не был бедным, у него все было в этой жизни, но дело в том, что человек, в отличие от животного, всегда, прежде чем решать: «Как жить?», должен ответить на чисто человеческий вопрос: «Для чего?» Если этого ответа нет, то тогда жизнь человека подобна жизни животного. Как говорил Соломон: «Все труды для рта человеческого, а душа не насыщается». И одна и та же участь человеку и животному. Церковь доказывает то, что сердцевина жизни должна быть религиозной и тогда осмысленно все: и частное, и общественное.
А как осмысленно?
Здесь можно столкнуться с разными ответами, в силу того, что мир многорелигиозен, многоконфессионален и я, как священник, могу высказать только христианский взгляд на идею смысла жизни как прославления. Оказывается, наша задача не в том, чтобы родить ребенка, воспитать его, построить дом, разбить сад, написать диссертацию, заиметь банковский счет, отправиться в путешествие. Задача нашей жизни – прославить Бога. Прославить своей деятельностью, причем независимо от того, в каком звании призывает меня Господь. Это может быть звание президентское, это может быть звание дворника, но идея прославления выражается в том, что я делаю эту работу, конечно, если она благословлена Богом, так, как будто я бы делал ее не просто перед лицом Божьим, но для него Самого. Поэтому я могу печь пирожки так, как будто я пишу икону. Мыть полы так, как будто я совершаю Литургию. Архимандрит Софроний (Сахаров) вспоминает, что когда он приехал на Афон, в Пантелеимонов монастырь, в бытность его расцвета – там было полторы тысячи монахов. В варочном цеху он встретил очень пожилого монаха, который скрюченными от подагры руками мыл посуду. И он говорит: «Я смотрел на этого старика и думал: «Надо же! Пятьдесят лет назад он прибыл сюда, думая, что он будет участвовать в богослужении, думая о подвижнической участи, о том, что он будет, может быть, даже схимником или аскетом, а его поставили в варочный цех. И он пятьдесят лет пропускает через свои руки грязные тарелки за другими монахами. Но, присмотревшись, я увидел, что он торжествует. Что он на своем месте торжествует». Или как, например, один американский неверующий журналист подглядывал за Матерью Терезой с тем, чтобы написать критический репортаж, думая, что он что-то заметит. И вот прошла не неделя, а месяц, он так ничего не написал и, прощаясь, подошел к ней и признался, что его цель была критической, но он не может выдавить из себя ни строки, потому что то, что он видит каждый день, его потрясает. «Вы делаете голыми руками то, что я не согласился бы сделать даже за миллион долларов». И Мать Тереза ответила: «И я бы не согласилась. Только Христа ради. Только бесплатно». Здесь мы видим идею жизни, воспринятой как богоугождение, как прославление. И важно, что человек, не самовыражаясь, а служа, на самом деле становится подлинным человеком – Человеком с большой буквы. Опять-таки, вспоминая разговор о культуре, с которого мы начали, я напомню слова Пушкина: «Веленью Божию, о муза, будь послушна». Вот когда поэт, художник, музыкант, архитектор, дворник – любой человек воспринимает свою деятельность как послушание Богу и старается его сделать так, чтобы Бог порадовался, то тогда, как ни странно, начинают радоваться вокруг и все остальные. Мы можем сказать, что такая жизнь сбылась и состоялась.
Что же делать в тот день жизни, если мы узнаем, что он последний?
Я отвечу совсем коротко. Есть западный святой, канонизированный уже в двадцатом веке, который отличался духовной одаренностью уже в молодости. Он играл в мяч на баскетбольной площадке и его воспитатель, немного завидующий его дарованиям, задал ему критический вопрос: «А что бы ты делал, если бы узнал, что этот день в твоей жизни последний?» Он подумал секунду и ответил: «Продолжил бы играть в мяч». Потому что, если игра в мяч – это грех, этим нельзя заниматься, даже если до конца твоей жизни или мира миллион лет. И, наоборот, если ты воспринимаешь это как богоугождение – пожалуйста, даже если ты сегодня умрешь.
Духовно-просветительский телепроект «Слово»
ведущая Марина Лобанова
